- Своей магии у меня вообще нет. Фарт есть, как говорят -  в карты всегда выигрываю. Да и вообще в игры всякие. Хотя... ты  и так наверное в курсе,  раз мысли читать умеешь. Да и  рассказы о делах ваших, магических и не очень,  до тебя наверняка доходят.
Глеб усмехнулся, ощущая что-то похожее на легкое смущение. Из-за того, что Леший уличил его  в том, что он так бездарно попытался скрыть.
- Казаться смешным не боюсь. Смешным быть хорошо. Уж всяко лучше, чем тупым, не понимающим, зачем,  как и почему происходит то или другое. Боюсь того, что не понимаю нихрена в этой вашей магии. И от этого могу каких-нибудь дров наломать. По незнанию натворю чего-нибудь или какому-нибудь чародею  не приглянусь - и  придется потом доживать жизнь не  человеком,  а... гадом ползучим каким-нибудь, что ли.
Сказанное было чистой правдой. От этого ему стало не по  себе еще сильнее. и он поспешил свернуть разговор.
- В общем, пойду я. Спасибо, передам все. И привет, и гостинцы. Как-нибудь зайду еще, обязательно. 

"Не обгори только" впечаталось в память подполу. Вроде, обронено было вскользь, но только что-то непонятное и тревожное почудилось ему в том, как именно произнес это Леший.
Выйдя из леса, Ростовцев еще раз  позвонил Тайе. Снова выслушал  рассказ о нахождении абонента вне зоны доступа. Выругался, закурил и неторопливо зашагал вперед, размышляя о том, как лучше поступить: сразу отнести добычу к Звонцовым или же сначала зайти домой и дозвониться до Тайки. Задумавшись, он не сразу услышал, что его кто-то окликнул.
- Сергеич, постой!
Так его называл только Митрич. Гэсэр остановился. Кузьма Дмитриевич стоял в нескольких метрах от него. Выглядел он взъерошенным и почему-то жалким. Глеб почувствовал, как сердце сбилось с мерного ритма, задергалось, будто попавшая в  силки птица. 
- Что случилось?
Голос сорвался - не от страха, а от того, что он вдруг понял: сейчас  Митрич скажет то, что имеет самое прямое отношение к предупреждению, сделанному ему Лешим.
Не обгори.
- Ты это, Сергеич... к нам собрался, поди?
Глеб молча коротко кивнул. Дед тяжело вздохнул.
- Не надо. Не ходи. Тайка... черт...
- Что? - одними губами прошептал Гэсэр.
- Уехала она, Глеб. Навсегда.
Первый раз за все время их знакомства Митрич назвал его по имени.
- Любовь ее первая вернулась. За ней специально приехал. И увез.
Слова деда отдавались в ушах гулким эхом. Глеба бросило в жар, потом в холод.  Воздух стал горячим и таким густым, что вдохнуть его было невозможно. Гэсэр попытался проглотить его, и не сразу заметил, что Митрич тревожно всматривался ему в лицо. Будто пытаясь что-то прочитать на нем. Или понять, нужна ли подполу какая-то помощь.
- Сергеич, ты чего? На тебе лица нет. Поплохело, что ли? Может, "скорую"?
Кое-как ему все же удалось вздохнуть. И вымученно улыбнуться.
-  Устал просто.
Дед не поверил. Это было видно по его глазам, которые он старательно отводил от подпола.
- У нее с этим цыганом любовь с третьего класса. В десятом он сказал, что женится на ней. Ну и вот... сдержал слово. Мне они велели дом продавать. И к ним перебираться. А тебе Тайка просила передать...
Митрич протянул ему сложенный вдвое листок бумаги.
- ... записку. И простить просила. Если сможешь.
- Смогу.
Гэсэр опустил на землю свою ношу. Взял из рук старика записку  и разорвал ее, не читая. Обрывки бросил в корзину на ягоды. Подтолкнул ее и пакет  ногой к деду.
- Забери это, Митрич. Мне оно ни к чему. Не себе нес.
Не обгори.
Огонь жег его изнутри, оставляя в душе пепелище.
- Удачи тебе на новом месте.
Ростовцев обошел старика и медленно, еле передвигая ноги, потащился к своему дому.
- Глеб! - снова позвал его  Звонцов.
Он обернулся и отрицательно помотал головой, увидев вытащенную дедом из кармана пиджака поллитровку самогона. 
- Зря, Сергеич. Не отказывайся. Оно помогает немного.
- Не с тобой, дед. Не обижайся. Я уж сам как-нибудь.

После двух таблеток, проглоченных дома, дышать стало немного легче. А после выпитой "в одно рыло" прямо из горлышка литровой бутылки водки, "заполированной" остатками коньяка, он провалился в душный, тяжелый сон. А наутро, задыхаясь и мучаясь жестоким похмельем, Глеб мысленно сам себе дал зарок: никогда больше не жрать столько "беленькой" и не думать о Тайке. Не вспоминать о  ночах - под ивами и у нее дома, о тех словах, что она шептала ему, оказавшихся ложью. Потому что иначе можно было просто свихнуться, пытаясь понять  непостижимую логику полудницы, согласно которой легко удавалось клясться и присягать в любви одному, при этом точно зная, что стоит другому поманить пальцем - и присяга будет нарушена.  Гэсэру предстояла трудная работа над самим собой: постараться раз и навсегда выдрать из памяти эту занозу и научиться жить с оставшейся в сердце пустотой.
Не обгореть не получилось.