Дожди в октябре - дело привычное. Они обычно тихие и спокойные, еще хранящие в себе тепло сентября.  А вот грозы в октябре, да еще ближе к концумесяца, случаются редко. И если верить приметам, сулят они бесснежную, короткую и мягкую зиму. Впрочем, проверить насколько точна эта примета, Ростовцеву еще только предстояло. Детские впечатления от смородинских зим в его памяти совсем не сохранились, так что грядущий зимний сезон можно было с чистой совестью считать первым в здешних местах.
Этой ночью где-то в окрестностях Смородина бушевала октябрьская гроза. Молнии огненными птицами расчерчивали небо, гром, по-стариковски глухо, но грозно, ворчал где-то в отдалении. Небо казалось низким из-за затянувших его плотных тяжелых туч, воздух был насыщен влагой, но при этом на город не пролилось ни единой дождевой капли. Духота и безветрие еще с вечера накрыли город будто бы тяжелым дедовским тулупом, из-за чего Ростовцеву было трудно дышать. На работу  ему предстояло выходить в утреннюю смену, поэтому он решил убить одним махом сразу двух зайцев: завалился спать  пораньше, надеясь, что во сне восстановится дыхание, и что таким образом  он благополучно выспится.  Но не тут-то было.
Расчет быстро заснуть не оправдался. Сон не шел к Гэсэру,  дыхание не восстанавливалась, и несмотря на распахнутые настежь окна, воздуха все равно не хватало.  Поэтому подпол почти всю ночь просидел на крыльце дома, в незастегнутой куртке поверх майки-алкашки,  задыхаясь, кашляя и с трудом втягивая в себя пахнущий озоном воздух. Ближе к рассвету тучи поднялись выше, потянуло дождевой свежестью, дышать стало чуть полегче. Измученный удушьем и бессонной ночью, Глеб ушел в дом, повалился на диван и мгновенно уснул. Да так крепко, что не услышал трезвона телефонного будильника, способного и мертвого поднять. Разбудил его вернувшийся после ночных приключений Бегемот. Он вспрыгнул на грудь хозяину, и принялся вертеться на ней, вычесываясь и вылизываясь во всех местах. Гэсэр сел на диване, ошалело оглядываясь по сторонам. Выругался и рванул бегом  в ванную.
До работы удалось добраться вовремя. Ну, почти вовремя. С опозданием минут на пять. Транспорт подвел. Хотя ждать нужную маршрутку, ходившую реже остальных, но довозившую прямо до места работы, Ростовцев не стал. Сел на первую подошедшую, доехал до подходящей остановки, и от нее до двери "конторы" пробежался рысцой. За что и поплатился. Восстановившаяся было дыхалка снова взялась за свое. И это несмотря на то, что на рассвете на город налетел бешеный ветер, словно вырвавшийся откуда-то из долгого томительного плена. Он в  считанные часы разметал тучи, расчистил дорогу солнцу. Казалось бы, дыши да радуйся. Но вот индейская народная изба тебе, подпол.
Инкассаторам пора было уже идти садиться в машины, когда Глеба накрыло очередным приступом. Дядя Коля, несколько минут понаблюдавший за тем, как хрипящий и задыхающийся напарник с потемневшим от удушья лицом пытался выкашлять единственное легкое, а в коротких промежутках между залпами кашля безуспешно хватал воздух ртом, почти как выброшенная на берег рыба, без лишних слов вытащил телефон и вызвал скорую.

Надеть броник Глеб не успел. Как оказалось, очень удачно. Иначе пришлось бы приехавшей по вызову скоропомощной женщине еще и его с него снимать. Потому что сам он даже пуговицы на рубашке сейчас вряд ли расстегнул бы. Гэсэр сидел на стуле, мертвой хваткой вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в сиденье. И разжать их, как ему казалось, означало свалиться на пол.
То, что с ним проделывали прохладные женские руки, осознавалось им далеко не в полной мере. В начале приступа Гэсэр был еще в состоянии ругать себя. За то, что сам, как говорится, дурак, и надо было все же постоянно таскать с собой ингалятор, как рекомендовали врачи при выписке из госпиталя. Немногим позже, когда сознание стало активно пытаться куда-то ускользнуть, он кое-как старался контролировать его. Заставлял себя думать о чем-нибудь. Ну, хотя бы о том, что совершенно неуместно расклеился при коллегах.  Или о Стерхе, очень невовремя свалившем в Смоленск навестить родителей. Вернуться он должен был через два дня, вечером в воскресенье. Будь он сейчас в Смородине, наверняка почувствовал бы, что с приятелем неладно. Заявился бы в контору в своей обычной внезапной манере, как уже не раз бывало со дня их знакомства, когда подпол уже фактически отъезжал на тот свет. Поплевал-поколдовал бы в стакан с водой, набормотал туда чего-то. Напоил бы этим водным зельем товарища - и мерзкая жесткая хватка удушья начала бы постепенно ослабевать. Но сейчас на это рассчитывать не приходилось.
Сам, только сам. Терпи, держись. Не отключайся.
Дышать становилось тяжелее и тяжелее, и к моменту приезда скорой Глеб уже полностью сосредоточился только на собственной чертовой дыхалке.
Выдох - вдох.  Выдохвдох-выдохвдох.
Часто, неглубоко - глубоко невозможно, не получалось. А так, как получалось, воздуха все равно не хватало.
- Здесь он ничего не ел, не пил и не курил. Он вообще опоздал немного, примчался, когда наши уже все готовы были в оружейку идти.
Дядя Коля отвечал на вопросы врача, одновременно жестами прогоняя из комнаты всех лишних, включая Сашку-водителя. Теперь тишину в помещении нарушали только надсадный кашель и жесткие хрипы в груди Гэсэра. Кружилась голова, единственное легкое горело огнем, в глазах стремительно темнело. Сердце частило, колотилось где-то в горле, намереваясь вылететь наружу вместе с кашлем.
Выдох - вдох. Выдохвдох-выдохвдох.
- Воды, - с трудом просипел сорванным горлом Гэсэр.
Кашель, вроде бы, пошел на убыль. Но обрадоваться этому подпол не успел. Он попытался сделать очередной вдох - и понял, что дышать больше не в состоянии. Вообще.
Продолжать удерживаться на грани потери сознания тоже стало совсем невмоготу. Помимо своей воли, Гэсэр сорвался с нее, обмяк на стуле, бессильно свесив голову на грудь. И отключился, вылетел куда-то в беспросветную глубокую черноту.

Резкий запах нашатыря ударил в нос.  Хотелось отвернуться от него, но никак не получалось.  Кто-то  с завидным упорством продолжал тыкать эту вонючку ему в лицо, отслеживая каждое движение головы. Глаз не открыть, слишком тяжелые веки. Женский голос, мелодичный, но слов не разобрать - мешает какой-то непонятный шум в ушах. Голова странно легкая, будто бы пустая изнутри. А  собственно, почему "будто"? Что в ней там находится? Мозг? А кто сказал, что он у Гэсэра вообще когда-то был? Точно не было его там никогда. Иначе не позорился бы он перед коллективом, не валялся сейчас на носилках  в непонятном состоянии - вроде, и слыша то, что происходило вокруг него, но не в силах  как-то отреагировать на это.
Кислород щекочет, знакомое ощущение. Кашель полностью прекратился. Будто и не было его вообще. Только болит надсаженное им горло.
Дышать по-прежнему трудно, но Глеб все же умудрился сделать вдох. И открыл глаза.
Во, уже в скорую затащили. Теперь надо выдохнуть... вот так. Порядок. Можно вставать.
Стоило ему зашевелиться, как над ним тут же склонилось женское лицо. Рыжие волосы, сердитый голос. Женщина меряет ему давление. Приподнимает маску. Треснет она его, ага. 
Щаз. Бывших десантников не бывает, в курсе?
- Мне на работу...
Слабый шепот переходит в хрип. Глеб опять задыхается, бесполезно хватая ртом воздух. Судорожно вздрагивает всем телом. Рыжая снова прижимает маску к его лицу. Вдох. Хрипящий, мучительно длинный, долгий.
Получилось.
Легкое  будто рвется на части. Кажется, он даже слышит его треск. 
Выдох. Голова начинает кружиться, к горлу подкатывает тошнота.
Черт тебя побери, Гэсэр, придурок, соберись.  Держись. Дыши. Глубже, еще глубже.
Вдох. Она не сводит глаз со шрамов на его груди. В ее взгляде что-то вроде смеси удивления, испуга и заинтересованности. Так дети смотрят на сбитую машиной и раздавленную на дороге собаку - кишки наружу. Выдох. Плевать
Вдох. Укол в вену. Выдох. У рыжей легкая рука - не больно, совсем. Вдох.
Она что-то лепит ему на грудь. Выдох. Это неприятно холодит кожу. 
Вдох, выдох, вдох. Дыхание постепенно восстанавливается, потихоньку выравнивается сердечный ритм. Тошнота неохотно отступает. Выдох. Вдох. Выдох.
Скорая тормозит у больницы. Он, вроде бы, уже может дышать сам, без маски. И голова совсем не кружится. Ну, может, и не совсем... почти не кружится. Зато не мутит больше вообще. Да все нормально уже.
Надо убрать маску. И эти дурацкие липучки с проводами с груди. Встать, самостоятельно выйти из машины.  
Глеб приподнялся, пытаясь сесть на носилках. Это почему-то оказалось очень трудно. И продержался он в этом положении всего ничего. Будто чья-то сильная рука толкнула его в грудь, отбрасывая навзничь. Да еще и плеснула в лицо холодной водой.
Какая нафиг вода, идиот? Это пот залил лицо. Но в машине не жарко. Просто очень хочется пить.
- Мне бы воды. И буду в порядке.
Гэсэру кажется, что он говорит очень громко. На самом деле это шепот, хоть и хорошо различимый. Слабость тяжело наваливается сверху, прижимает к носилкам, распластывая по ним его ставшее совсем бессильным тело.
Блин, что же это за гребанная хрень какая-то со мной творится. Думал, такие проблемы давно позади, а вот фигвам.  Вылезло же откуда-то. Давно меня так не скручивало.  Будто и  не мужик, а цыпленок табака какой-то.

Уж лучше было бы к моменту прибытия скорой в больницу вылететь в полную бессознанку, чем чувствовать себя самым последним идиотом  на планете, возлежа на носилках, которые собиралась выкатить из машины миниатюрная рыжая "докторша".
- Ростовцев, Глеб Сергеевич. Телефон с собой, звонить-приезжать некому.
После того, как рыжая напоила его, говорить стало гораздо легче. Правда, голос пока еще оставался сиплым - чертов кашель сделал свое дело.  Ну, да это все фигня война. Запить коньяком с кофе (ага, коньяку побольше, кофе поменьше, но покрепче) ложку меда (Егор в начале сентября целую литровую банку подогнал, пахнет от нее, как... хорошо, в общем пахнет) - и все как рукой снимет. Особенно если это еще и сигаретой заполировать.
Вот зря Гэсэр подумал о сигарете.  Потому что курить захотелось ну просто нестерпимо. Ужасно, невыносимо. Хоть бери и вотпрямщаз закуривай. Прямо лежа на носилках, которые толкала по пандусу рыжая вместе с каким-то коренастым мужичком-санитаром.
Оказавшись в приемном отделении, Глеб первым делом повторил попытку сорваться с чертовых носилок. Сел на них - получилось это совсем легко, прислушался к ощущениям.  Дыхание от движений не сбилось, башка больше не кружилась. Можно было не водить муму, а спускаться на пол. Что Гэсэр и сделал, пока  рыжая общалась с кем-то из коллег, тыча ему в пальцем во что-то написанное на том бланке, который заполняла еще в скорой. Он надел куртку, женщина закончила разговор с коллегой и неожиданно улыбнулась Гэсэру. И от этой улыбки ее лицо, казавшееся ему таким суровым, сердитым и даже, пожалуй, злым (когда она склонялась над ним и обещала треснуть), вдруг резко преобразилось.
Блин, да она же самая настоящая девчонка- сорванец. Солнечная такая. Просто жизнью и вот всей этой скорой помощью придавленная. Вызовами к таким долбодятлам, как я. 
Она еще что-то говорила ему, но Глеб не слушал - и так было ясно, что это наверняка обычное "не воруй и не попадайся"- в смысле, "выздоравливай и больше не болей".  Он пару раз молча кивнул ей. Типа поблагодарил, скорее всего, невпопад.  У него в голове в это время почему-то вертелся калейдоскоп из имен персонажей "Сильма", читанного давно, но неоднократно, и потому крепко так впечатавшегося в память.  Из них непонятно зачем чуть ли не жизненно необходимо было вычленить одно, подходящее рыжей.
Совсем крышу снесло от нехватки воздуха, что ли... Придурок, как есть придурок.
- Ростовцев - это вы?
Рядом с ним оказался тот самый мужик в белом халате, которому рыжая тыкала под нос карту с данными Глеба.
- Идемте со мной.
В кабинете он велел Гэсэру раздеться до пояса, долго елозил стетоскопом по его груди, одновременно каким-то жадным взглядом всматриваясь в отметины на корпусе. Подпол ежился - и то, и другое было не очень приятно. Но молчал, только отвечал на вопросы врача. И даже не огрызался при этом. Хотя в большинстве своем они были лишними и дурацкими. С точки зрения Гэсэра, разумеется.
- Вас сколько раз оперировали и где?
- Три раза. В Моздоке и в Ростове-на-Дону.
Врач задавал еще много вопросов. На некоторые Глеб толком не мог ответить - просто потому, что ничерта об этом не помнил или же вовсе не знал. Мужика интересовало то  время, когда Ростовцев валялся в госпиталях то в полной, то в частичной отключке.  Правда, об одном факте, доподлинно ему известном от врачей моздокского госпиталя, Гэсэр все же умолчал. Вот почему-то не захотелось ему оповещать этого типа о собственной четырехминутной клинической смерти на операционном столе. Поэтому  в ответ на заданный в лоб вопрос он только пожал плечами - мол, не при делах я, начальник, вообще не в теме. Ничего мне об этом неизвестно. Во многом это было правдой, поскольку сам Глеб тогда находился под общим под наркозом, ничего не слышал, не понимал, не ощущал. И никаких туннелей со светом в конце не видел.
От трехдневного больничного удалось отвертеться. За ним пришлось бы топать в больницу на третий день с момента его оформления. А поскольку на подпола уже одно только слово "больница" действовало как очень крутой раздражитель, он категорически отказался от посещения этого "милого местечка". После короткой словесной перепалки, врач и пациент сошлись на однодневном освобождении от работы. Напоследок мужик заставил Гэсэра выпить какую-то таблетку и велел минут через пятнадцать подойти в регистратуру -  забрать там оформленное освобождение. После этого можно было валить домой отлеживаться.
У таблетки был совершенно мерзкий вкус. Он оставался во рту даже после того, как Глеб запил эту гадость водой. Зато сигарета наверняка должна было полностью уничтожить его. Набросив на плечи куртку, Гэсэр вышел на крыльцо приемного отделения, отошел в сторону - к здоровенной металлической урне. Над ней красовался самодельный плакатик  с написанным от руки словом "Курилка".  Художественно, так сказать, оформленный. Ядрено-красным маркером, с фиолетовой окантовкой букв. В урне в крохотной лужице конденсата вальяжно набухали сигаретные  бычки.
Ростовцев закурил, бездумно глядя перед собой.  Он снова мысленно вернулся к тому, от чего его оторвал врач. К прокручиванию в голове вариантов эльфийских женских имен для рыжей. То есть, для Галины Александровны Елагиной. Он не не забыл спросить у мужика, как звали врача, что привезла его на скорой. Типа, чтобы знать, кого благодарить за спасение и бла-бла-бла.

- И смолють, и смолють, - послышался за спиной Глеба ворчливый пожилой женский голос.
- Никак  убраться не дадут. А ну-ка, отзынь! Кому говорю! На два лаптя, живо!
- Чего? - глубоко интеллектуально вопросил Гэср, оборачиваясь на приказ.
И машинально отступил на шаг в сторону, пропуская к урне крохотную - ему до пупа -  бабку-колобка, дважды бальзаковского возраста с хвостиком. Причем, хвостик у нее имелся не только в годичном выражении, но и в самом натуральном. Он был седым, коротким, и забавно торчал сзади из-под повязанной "по-комсомольски" белой косынки. Впрочем, его Ростовцев увидел, уже когда уборщица повернулась к нему спиной и принялась яростно тереть шваброй бетон крыльца вокруг урны.
Пока же он просто тупо глазел на старушку сверху вниз, пытаясь понять, по-каковски это она отдала ему команду отойти в сторону и не мешать уборке.
- Это я тебя должна спросить: чего? - не осталась в долгу бабка.
- Чего смолишь, когда сам такой, что краше в гроб кладут? И зенки на меня чего таращищь? По-русски не понимаешь?
- Если бы по-русски, - фыркнул подпол, - это, скорее, по китайски. 
- Нет, - неожиданно улыбнулась ему уборщица.
- Как раз по-русски. В Москве так шпана малолетняя после войны говорила.
- Прикольно, - неподдельно восхитился Гэсэр, отступая с крыльца в помещение.

Воздух в регистратуре был наэлектризован. К окошку дежурной (Разиной В.А., как гласила надпись на табличке) выстроилась неслабая такая очередь из явно чем-то недовольных людей. Из-за полупрозрачной перегородки доносился почти плачущий быстрый девичий говорок, жалобно повествующий о том, как "вдруг там все стало синее и компьютер выключился, и я больше его включить так и не смоглааааа...". За этой душераздирающей историей, куда более печальной, чем повесть о Ромео и Джульетте, последовали всхлипывания, и грубоватый мужской голос довольно мягко посоветовал некоей Вере пойти погулять, пока его обладатель  будет разбираться с техникой.
- Не пойду я, ты что! - раненой птицей вскрикнула Вера.
- Они все меня там порвут!
Очередь кровожадно загомонила. Судя по этому нездоровому оживлению, Вера в своих подозрениях не ошиблась.
Подпол выругался себе под нос и вернулся на уже убранное крыльцо. С твердым намерением еще покурить. Он как раз вытаскивал из кармана по-прежнему наброшенной на плечи куртки пачку сигарет, когда к крыльцу резво подкатила скорая. Судя по тому, что двери распахнула та самая рыжая Галина Котова, этой же машиной она привезла и Гэсэра.
Помочь, что ли, ей с носилками...
Дальше этой мысли дело не пошло. Потому что из двери прямиком с носилок на щербатый асфальт больничного двора соскочил до безобразия грязный мужик, пьяно шатающийся и агрессивно настроенный. Явно по отношению ко всему человечеству в целом, но в первую очередь  - к выпрыгнувшей вслед за ним Галине. Матерясь на чем свет стоит, он сгреб ее в охапку, приподнял... За тем, что было дальше, Ростовцев уже не следил. Он сорвался с крыльца, на ходу сбрасывая с плеч куртку.
"Удар дедушки Франсуа - любимый прием  парижских апашей", - рассказывал им в училище препод по рукопашке, - "сиречь уличных воришек.  Эстетствоваших, между прочим. Чтобы обчистить господина по способу дедушки Франсуа, два апаша подкрадывались к "добыче" сзади. Один накидывал на шею жертве платок на шею. Обязательно добротный, шелковый. Дергая за него, он опрокидывал  жертву назад, одновременно делая полуоборот и взваливая его к себе на спину. В то время второй апаш обчищал карманы, пользуясь беспомощным положением несчастного."
Эстетствующим апашем Гэсэр не был, поэтому вполне обошелся без шелкового платка - только собственной курткой. И сообщника, который должен был бы обчистить карманы мерзко воняющего алкаша, у него тоже не было. А потому как только опрокидываемый назад амбал выпустил из захвата Галу, подпол лихо сделал положенный полуоборот, и чистенько так перебросил придурка через спину на асфальт. Уложил ровненько, технично и аккуратно, как на зачете. А потом, после секундного размышления, еще и пнул его носком ботинка в промежность. Тоже очень аккуратно, можно сказать, бережно - ровно с той силой, что была необходима для того, чтобы мужик ушел в отключку минут на пять.
Утихомирив буяна, Гэсэр обернулся к Котовой, в двух шагах от которой, как вкопанный, застыл наконец-то выбравшийся из кабины водитель. Он смотрел на подпола так, будто тот только что устроил  лично для него какое-то экзотическое шоу.
- Цела?
Дыхалка почти не сбоила, только глотка почему-то совсем захрипела.
- Ну-ка, дай я на тебя посмотрю.
Глеб нагнулся, к женщине, поднимая ее с асфальта.
- Ушиблась сильно?
Ему почему-то и вправду вдруг стало тревожно за нее.
- Он тебя не трогал? Не ударил?
Лежавший в отключке забулдыга даже не подозревал, что в  эту минуту Гэсэр был готов еще раз влепить ему промеж ног. Уже далеко не так нежно, как минутой раньше, а по-настоящему. От души. То есть со всей дури, чтобы очухавшись через пару суток, амбал смог отправиться прямиком в хор мальчиков Ватикана. Петь там на внеконкурсной основе.

От благодарности женщины Глеб отмахнулся - неловкой кривой полуулыбкой, пожатием плеч. Мол, не за что,  все в порядке. И продолжил всматриваться в то, как она ощупывала одежду, явно прислушивалась к каким-то своим внутренним ощущениям. Вот почему-то не до конца верилось ему, что с доктором Елагиной было все в порядке. Не отпускала тревога за нее, скрывать которую он даже не собирался. Ровно до того момента, как она пожурила Василича (не всерьез, совсем слегка, по-доброму-по-дружески), и переключилась на подпола. А ему от первых же ее слов остро захотелось по-кошачьи встопорщить шерсть на загривке и зашипеть на въедливую докторшу.
Чтобы скрыть это, Гэсэр наклонился, подобрал с земли куртку, и отозвался, не глядя на Галину Александровну:
- Хуже не стало, спасибо. Меня ваш коллега какой-то гадостной таблеткой еще угостил. На десерт после основного блюда. В смысле, после всяких распросов. Только я же не преступник  какой-то. Задерживать меня незачем. Сбегать, стало быть, тоже. А ингалятор - это да, знаю. Надо. Спасибо.
Дальнейшие слова буквально застряли в горле, потому что Галина вдруг потянула носом, как заправская ищейка, и выдала фразу, от которой Ростовцев опешил.
- Протест? Какой, зачем?
Он растеряно захлопал ресницами, и точно также, как это только что проделала женщина, принюхался к ней. Обоняние не обмануло - от доктора точно также, как и от него, пахло табаком. 
Сама курит? Или водитель ее так прокурил? Но если сама курит, то себя в идиотки наверняка не записывает.
- С чего это ты... вы... взяла? То есть взяли? Мне просто без курева ну вообще никак. Уж вы-то понимать должны. Как курильщик курильщика. А откачивать меня не надо было. Никто об этом и не просил. Мне такая жизнь вообще ни нахрен не сдалась.
Прозвучало это как нельзя более глупо. Выглядело, пожалуй, точно также. Дурацкой подростковой эскападой. И было, конечно же, совсем лишним. Но Гэсэр уже закусил удила, и наверняка понесся бы галопом прямиком в закат, наговорив женщине еще чего-то в том же духе. О чем потом точно пожалел бы. Но от этого его (или ее? это уж как посмотреть) спасло появление на крыльце санитаров под предводительством отчаянно жестикулировавшего Василича. Вся компашка  направилась прямиком к почетному караулу в лицах Галины и Глеба, застывших в напряженных позах у распростертого тела.
Гэсэр в сердцах с силой встряхнул куртку, отряхивая ее от мусора. Надел, не застегивая, сунул руки в карманы, и коротко бросил, привычно щелкнув каблуками:
- Всего хорошего. 
Только что честь не отдал. Развернулся - тоже как по команде, и практически строевым шагом промаршировал прочь с больничного двора, наплевав на то, что в регистратуре так и осталось лежать освобождение от работы. А на асфальте рядом с пьяным - телефон, незаметно вылетевший из кармана  куртки во время учиненной ей встряски.