Ночной лес полнился звуками, иногда узнаваемыми, иногда странными, непривычными уху. Шорохи травы и листьев, уханье и хохот - наверное, так переговаривались между собой ночные птицы... еще какие-то непонятные звуки, напоминающие то человеческие голоса, то женский плач. Именно они заставили Гэсэра свернуть с тропинки, продраться через колючие заросли шиповника, ежевики, малины пополам с высоченной - чуть ли не в рост человека - крапивой, и оказаться на небольшой поляне. Здесь странно пахло, не цветами, полынью и хвоей, а чем-то будто бы прелым и затхлым. На ветвях обступивших пятачок открытого пространства елей висели клочья непонятно откуда взявшегося тумана. В одном месте туман был особенно плотным: он висел над землей почти на уровне лица Глеба, и ему даже показалось, будто он различает в нем влажно блестящие недобрые глаза. Не то человеческие, не то звериные, пристально всматривавшиеся в Ростовцева и будто манившие его к себе. Словно подчиняясь этому зову, он шагнул вперед, к сгустку - и на какое-то мгновение ему показалось, что в тумане блеснули оскаленные клыки. Послышался звук автоматной очереди, заставивший подпола привычно пригнуться. Грохнул разрыв гранаты, и тут же подпол услышал за спиной до боли знакомую тихую скороговорку матерка.
- Юрка!
Гэсэр вздрогнул всем телом, оглянулся. Вот он, выходит из тумана - Юрка Савин, друг еще со времен десантного училища. Койки в казарме рядом, одна тумбочка на двоих, краюха хлеба пополам, понравившаяся обоим девчонка тоже одна... Помехой их дружбе она не стала: Юрка женился на ней на третьем курсе, по окончании остался при училище курсовым офицером, а Гэсэр уехал в Косово. Они переписывались, Глеб знал, что Юрка вскоре развелся с женой - и был до чертиков удивлен, когда уже находясь на Кавказе и встречая очередных командировочных, услышал знакомый "савинский фирменный", как говаривал друг, матерок скороговоркой. Такой же, как сейчас.
А Юрка между тем окончательно появился из туманного марева. Длинно сплюнул сквозь зубы и попросил:
- Прикрой, братуха.
Мгновенно закончился воздух, остановилось сердце: Глеб точно знал, что будет сейчас. Через несколько секунд после этой просьбы. И знал, что нужно сделать, чтобы предотвратить беду. Броситься вперед, всем телом навалиться на Юрку, сбить с ног, прикрыть его собой. Черта с два. Ноги словно приросли к земле, онемели руки, пропал голос. Ни окликнуть, не догнать, не повалить.
Очередной разрыв гранаты, свист и вой летящих осколков, несущих смерть.
Как бы хотел Гэсэр, чтобы ему наконец-то перестало сниться одно и то же. То, что сейчас он видел наяву второй раз: бегущий Юрка резко остановился, будто наткнувшись на невидимую преграду. Обернулся к Глебу, недоуменно взглянул на него широко распахнутыми глазами, а над бровями у него вдруг вспух и вскипел кровавым потоком длинный горизонтальный рубец.
И тут-то столбняк отпустил Гэсэра. Он бросился к Савину - в точности, как тогда, чтобы подхватить его, начавшего медленно оседать на землю, согнув колени.
Мысли метались пойманными птицами.
Уколоть промедол, перевязать, отвезти в госпиталь.
Но...
Как в замедленной киносъемке, Юрка очень медленно выронил автомат и плавно завалился спиной на подставленные Глебом руки. Каска свалилась с него вместе с верхней половиной оставшегося в ней черепа и всем его содержимым. Под тяжестью мертвого тела подпол не удержался на ногах - рухнул на колени, не выпуская Юрку из рук и не сводя глаз с его залитого кровью лица. Того, что от него осталось.
Кажется, Гэсэр закричал - сейчас, не тогда. Надрывая горло, разрывая криком легкое. Тогда он не чувствовал ничего, кроме ледяной пустоты внутри, лишившей его возможности говорить, думать, чувствовать. Видеть что-то еще, кроме остекленевших открытых глаз Юрки, которые он даже не мог закрыть, потому что не в силах был пошевелиться. Сейчас было иначе. Сейчас Глеб одновременно чувствовал боль, раздиравшую душу, и ощущал на себе довольный взгляд чужих глаз. И видел не только мертвого друга, но и то, как в облаке тумана отчетливо проступали растянутые в злорадной ухмылке губы, по которым скользил острый кончик длинного ярко-красного языка.
- Сука, - пробормотал подпол.
Пытаясь унять противную нервную дрожь, он оглядел землю вокруг себя - и не обнаружил на ней тела Юрки.
Это что же - вон та скалящаяся хрень морок навела? Да ну нахер ее! Зубами грызть буду, чтобы сгинула тварь.
Гэсэр длинно, сложно выматерился, вставая с колен и делая шаг вперед, к этой мерзкой улыбке.
За спиной послышался рев, похожий на медвежий. Затрещали кусты. Подпол машинально коротко обернулся - и успел принять чуть в сторону, пропуская на поляну самого настоящего медведя. Появление ревущего зверя почему-то не удивило и не испугало его. Как не удивило и то, что на кривой толстой ветке шиповника неожиданно обнаружилось висящее ружье.
- Сейчас огребешь, сволочь.
Не обращая внимания на царапины от колючек, Глеб сдернул с куста оружие. Оно оказалось настоящим, не намороченным. И как только руки коснулись приклада, к Ростовцеву моментально вернулось обычное спокойствие.
- Отвали, Топтыгин, - скомандовал он медведю.
И нажал на курок.
Одиночный выстрел грохнул мощно и громко, будто одновременно прогремевшие залпы наряда из восьми человек на погребении майора Юрия Савина. Эхо подхватило звук, усилило и вернуло его. Из обоих стволов ружья вырвался сноп пламени и искр - прямо как при фейерверке.
Сгусток тумана, из которого на Гэсэра только что таращились и скалились, превратился в огненный шар.
- Ни хрена себе... - только и смог выговорить Глеб, опуская ружье.
Шар изменил цвет - из красного стал бело-голубым. Оттуда, из его недр, донесся долгий низкий утробный вой. Потом он смолк - так же внезапно, как начался. И наступила тишина, которую подпол нарушил, пожалуй, самым дурацким в своей жизни вопросом, адресованным, конечно же, медведю:
- Что это было, Пух?
Повернул к себе ружейное дуло, больше напоминавшее сейчас растрепанную ромашку, зачем-то подул в него, и надсадно закашлялся.
